Принцип оборотня - Страница 25

Отчаяние охватило его. Тоска по родной планете со снежными и песчаными дюнами, на которую нет возврата. И, возможно, никогда не будет. Он обречен жить здесь, в этом хаосе жизни и опасностей, не зная, куда идти и что делать. Преследуемый доминирующим видом жизни на планете, видом, как выяснилось, куда более опасным, чем можно предположить. Существами коварными, безжалостными, нелогичными, отягощенными ненавистью, страхом и алчностью.

15

– Оборотень, – позвал он, – а что стало с тем моим телом, в котором я жил до того, как пришли вы, люди? Я помню, вы захватили его. Что вы с ним сделали?

– При чем здесь я? Я его не ловил. И ничего с ним не делал.

– Не надо со мной играть в вашу человеческую казуистику. Пусть не ты, не ты лично, и все же…

– Охотник, – сказал Мыслитель. – Мы все втроем в одной ловушке, если это можно считать ловушкой. Я склонен думать, что мы оказались в уникальной ситуации, которая, не исключено, обернется для нас выигрышем. У нас одно тело, а наши разумы так близки, как не были никогда близки другие разумы. И нам нельзя ссориться: между нами не должно быть разногласий, мы просто не можем себе их позволить. Мы должны установить между собой гармонию. И если есть какие-то разногласия, их надо устранить немедленно, чтобы они не дали о себе знать потом.

– Именно это, – сказал Охотник, – я и делаю. Выясняю то, что меня беспокоит. Что стало с тем первым мной?

– То первое тело, – ответил Оборотень, – подверглось биологическому анализу. Его исследовали, разложив на молекулы. Собрать его обратно невозможно.

– Другими словами, вы меня убили.

– Если ты предпочитаешь это слово.

– И Мыслителя?

– И Мыслителя тоже. Его первым.

– Мыслитель, – обратился Охотник, – и ты это принимаешь?

– У меня нет готового ответа. Я должен обдумать. Естественно, совершенное над личностью насилие должно вызывать неприятие. Однако я склонен рассматривать случившееся скорее как преображение, чем насилие. Если б со мной не произошло того, что произошло, я бы никогда не смог оказаться в твоем теле или соприкоснуться с твоим разумом. И твое знание, собранное со звезд, миновало бы меня, и это было бы прискорбно, поскольку ничего из него мне не было известно. А теперь давай возьмем тебя. Если бы люди не сделали с тобой того, что сделали, ты никогда не познал бы значения картин, которые наблюдал там, на звездах. Ты просто продолжал бы собирать их и наслаждаться ими и никогда, может быть, не задумывался бы над ними. Я не могу представить себе ничего более трагичного – быть на пороге великой тайны и даже не задуматься над ней.

– Я не уверен, – сказал Охотник, – что предпочел бы тайну чуду.

– Неужели тебя не увлекает необычность ситуации? – спросил Мыслитель. – Мы трое – вместе. Три существа, столь разные, столь непохожие друг на друга. Ты, Охотник, буян и разбойник, коварный, хитроумный Оборотень и я…

– И ты, – добавил Охотник, – всезнающий, дальновидный…

– Правдоискатель, – закончил Мыслитель, – я только собирался сказать это.

– Если кому-то из вас будет легче, – сказал Оборотень, – я готов принести извинения за человеческую расу. Во многих отношениях люди мне нравятся не больше, чем вам.

– И правильно, – согласился Мыслитель. – Потому что ты не человек. Ты нечто, созданное людьми, ты агент человеческой расы.

– И все-таки, – возразил Оборотень, – надо же быть кем-то. Лучше я буду человеком, чем совсем никем. Одиночество невыносимо.

– Ты не одинок, – сказал Мыслитель. – Теперь нас трое.

– Все равно, – упрямился Оборотень, – я настаиваю на том, что я человек.

– Я не понимаю, – сказал Мыслитель.

– А я, кажется, понимаю, – сказал Охотник. – Там, в больнице, я почувствовал что-то такое, чего не ощущал никогда прежде, чего давным-давно не испытывал ни один Охотник. Гордость расы и, более того, боевой дух расы, который был запрятан так глубоко во мне, что я о нем даже не подозревал. Мне кажется, Оборотень, что некогда моя раса была такой же задиристой, как твоя сегодня. Принадлежностью к такой расе надо гордиться. Она дает силу, осанку и в значительной мере самоуважение. Это нечто такое, чего Мыслителю и его виду никогда не ощутить.

– Моя гордость, если я таковой обладаю, – отозвался Мыслитель, – наверное, другого рода и проистекает из других мотивов. Но я ни в коей степени не исключаю существования множества видов гордости.

Охотник вдруг обратил свое внимание на склон и на лес, встревоженный запахом опасности, которая проскользнула через расставленную им сигнальную сеть.

– Тихо! – приказал он.

Где-то вдалеке он уловил едва слышные сигналы и сосредоточился на них. Шли трое, три человека, затем их стало больше – целая шеренга людей прочесывала лес. И насчет того, что они ищут, сомневаться не приходилось.

Он перехватил размытые закраины их перекатывающихся волнами мыслей: люди были напуганы, но полны ярости и отвращения, усиленного ненавистью. Помимо злости и ненависти, их подгонял азарт погони, странное, дикое возбуждение, которое заставляло их искать существо, ставшее причиной страха, – искать, чтобы найти и убить.

Охотник напряг тело и приподнялся, чтобы броситься прочь от пещеры. Есть только один способ спастись от этих людей, подумал он, – бежать, бежать, бежать.

– Подожди, – сказал Мыслитель.

– Сейчас они будут здесь.

– Не спеши. Они идут медленно. Возможно, есть лучшее решение. Нельзя убегать вечно. Одну ошибку мы уже сделали. Другой быть не должно.

– О какой ошибке ты говоришь?

– Нам не следовало бы превращаться в тебя. Надо было оставаться Оборотнем. Мы превратились, поддавшись слепому страху.